Адель Кутуй - Неотосланные письма [Повесть и рассказы]
Ты действительно был красив. А наше воображение сделало тебя еще лучше, еще прекраснее.
Мы смотрели на тебя с обожанием. И чем больше мы скрывали это, тем сильнее влекло нас к тебе. Мы видели в тебе воплощение всего прекрасного. Ты казался нам и умным, и талантливым. Ты был актером. Для нас это не звучало как профессия. Нет! Это слово означало призвание, поэзию, мечту. Поэтому-то на твоих репетициях бывало так много девушек.
А в те дни, когда не было репетиций, мы, собрав последние гроши, бежали в театр смотреть тебя. О! Тогда я еще больше стала тянуться к тебе.
Любовь дает человеку радость и силы. В те дни, несмотря на бессонные ночи, я не чувствовала усталости. С радостью встречала я каждый день, я ждала, когда, наконец, будет наш вечер, к которому готовила «Песню о жизни».
Давно я носила ее в голове. Песня сложилась как-то сама собой. Но мотив не рождался. Я чувствовала его, он витал близко, вот-вот готовый появиться, как забытое слово, как имя, которое стараешься вспомнить. Но мотива не было. И я не могла петь.
Твоя улыбка, твой ласковый голос, твои голубые глаза окрылили меня. Они дали моей песне музыку. В нее, в эту песню, я вложила всю нежность, всю силу, своего чувства к тебе.
Целыми вечерами просиживала я над песней, над ее словами и звуками, выбирая самые лучшие, самые простые и задушевные. Я хотела, чтобы она была песней свободы и красоты, песней о земле и любви. Оттого ли, что я так долго и много думала о ней, песня завладела мною, она звучала во мне. И где бы я ни была, в городе, в лесу, на занятиях, она не оставляла меня. И мне казалось, что она становится еще лучше. Будто она согрелась на утреннем солнце, впитала в себя запах полевых цветов, будто освежили ее вечерние ветры.
И вот настал наш вечер.
Труды мои не пропали даром. С каждым звуком росла моя песня, ширилась, как родник, выбившийся из-под зеленой травы и в пути превратившийся в большую реку…
Меня вызывали, а я, смутившись и не зная, что делать, убежала за кулисы и спряталась между декорациями.
В это время кто-то подошел ко мне. Моего лица, моих волос коснулись руки, и, затаив дыхание, услышала я знакомый голос…
Это был ты.
Я не ответила тебе. Я смотрела в твои глаза, и у меня не было сил говорить.
И навсегда запомнилось мне, как я, не отрываясь, смотрела на тебя, как чувствовала, что краска заливает все мое лицо, как от сознания этого я еще больше краснею…
Ты был так близко… Желание убежать охватило меня. От счастья, от радости хотелось мне бежать… Но я боялась тронуться с места. Теперь смешно вспомнить. На левом чулке была дырка. Перед выходом на сцену я тщательно запрятала худую пятку в туфлю, а теперь предательская дырка вылезла наружу. Я ругала себя за то, что не успела заштопать ее, за неряшливость и боялась пошевельнуться, чтобы ты не заметил.
Ты улыбался.
После концерта были танцы. Ты пригласил меня на вальс.
— Галия, вы созданы для сцены! — говорил ты. — Вы не знаете себя, вы хотите погубить свой талант в анатомичке, в больнице. А я предсказываю вам блестящее будущее. Вы станете знаменитой певицей. Вас будет слушать вся страна!..
Ты много говорил тогда, Искэндер! Ты сказал:
— Я люблю ваши глаза, Галия! Я вижу в них себя…
Ты сказал, что готов быть моим другом и наставником в музыке. Ты предложил проводить меня, Искэндер.
Я с радостью пошла с тобой.
Нас провожало много взоров. Мне особенно запомнились черные глаза нашего студента Вэли Сафиуллина, о встрече с которым ты пишешь теперь в своем письме. Он любил меня. Правда, Сафиуллин об этом никогда не говорил, но его задумчивый вид, его робость при встречах со мной, его глаза, внимательный взгляд, которым он провожал меня, говорили яснее слов.
И знаешь, Искэндер, меня внутренне тянуло к нему. Тогда я не отдавала себе отчета в том, что же это — дружеское чувство или что-то иное, большее. Но теперь, когда столько лет прошло с тех пор, когда мы все стали зрелыми, знающими жизнь людьми, я почти верю в то, что Вэли Сафиуллин был для меня не только другом. Мне думается, что он, именно он, пробудил во мне первое чувство любви. Я тогда многого не понимала, но уже тогда с волнением следила за его взглядами. Помню, как иной раз нетерпеливо ждала я, что он подойдет ко мне и скажет что-то такое прекрасное… Но он не подходил. Меня охватывало чувство разочарования, пустоты. Мне казалось, что что-то прошло мимо меня. И я злилась, иной раз говорила, сама того не понимая, дерзости Вэли, смеялась и трунила над беднягой Вэли, хорошим, добрым Вэли. И тогда я внушала себе, что в этом умном и серьезном юноше, лучшем нашем студенте, нет ничего такого, что может привлечь внимание девушки, что нет в Вэли мужества, отваги, смелости. «Соня — вот кто он, — внушала я себе. — Таким он и останется медлительным, слабым».
И когда мы в тот вечер выходили из зала, я подумала: «Зачем Вэли смотрит на меня, чего ждет, куда зовет?»
Искэндер! В тот вечер ты был очень ласков и заботлив. Голос твой был мягок, слова проникновенны.
Падал первый снег. Снежинки бриллиантами сверкали под луной.
Снежинки ты сравнивал с цветами. И как-то сразу заговорил о смелых, великих людях, которые живут необычайно глубокими чувств вами, о людях, обуреваемых страстями. Ты говорил о литературе, о гениальности.
Я слушала тебя, затаив дыхание. Ты окрылил меня своими словами. Мне казалось, что я поднялась высоко-высоко, до самых звезд.
В этот вечер, шагая с тобой рядом под руку, я была счастлива.
«Вечно любить его, быть его другом, жизнью!..»
Ты проводил меня до общежития. Я была готова до самой зари, до утра пробыть с тобою. Но, сама не зная почему, сказала:
— Уже поздно, Искэндер, мне пора…
А потом не могла себе простить, что так рано ушла.
— Галия! — прошептал ты, — Галия! Я хочу, чтобы этот вечер не кончался никогда!
Ты говорил это, и руки твои уже обнимали меня.
Не помню, как наши губы встретились. Помню только, каким долгим и томительно сладким был поцелуй.
— Что вы! Не надо! Довольно! — шептала я, а сама желала твоих ласк еще и еще.
Не помню, как я поднялась по лестнице. Вступив в комнату, я взглянула в зеркало и впервые в жизни осталась довольна собой. Действительно, любовь украшает человека. Любимый и любимая всегда красивы.
На щеках моих пылал румянец, глаза горели. На плечи падали тяжелые черные косы.
— Тра-ля-ля-ля-ля! — воскликнула я.
Помнишь, Искэндер, как в любимой своей роли вихрем вылетала на сцену Ф. Ильская [1] с задорным и радостным возгласом: «Тра-ля-ля-ля-ля!».
— Галия! — поймала я себя на мысли. — Ведь все твое веселье и радость из-за Искэндера.
Я остановилась посреди комнаты.
— Ну что ж! — решила я. — А хотя бы и так. Пускай будет так. Тра-ля-ля, тра-ля-ля! — и тут же, подхватив стул, начала танцевать.
Насытившись танцем, села за стол и стала думать о будущем, о том, что мы заживем вместе, — ты актер, а я врач, будем дружить, работать весело, счастливо…
Часа в два ночи вернулись подруги.
— О-го-го! Вон до чего дело дошло!
— Ну, ничего, ничего! Парень стоящий! — говорили они, многозначительно поглядывая на стол. Тут я спохватилась, но было уже поздно. Оказывается, предаваясь сладким мечтам, я испещрила лист вензелями и узорами, бесчисленно повторяя имя — Искэндер, Искэндер…
Да. В эту ночь я решила, что любовь моя к тебе безмерна, вечна. А Лиза, которая никогда и никого по-настоящему не любила или, вернее, не признавала настоящей любви, на сей случай прочла стихи Гейне:
Старинная сказка, но вечноостанется новой она.И лучше б на свет не родилсятот, с кем она сбыться должна.
О! Я никак не могла согласиться с последними словами поэта: «Лучше б на свет не родился». Нет, нет, нет! Тысячу раз нет. Поэт неправ. Не берусь судить о его времени, но сейчас, в наши дни, мы не боимся любви, мы ищем ее, мы хотим ее, ждем, мы любим, любим смело, преданно, нежнее и искреннее, чем кто-либо и когда-либо.
Следующий день был днем отдыха. Я и Фатыма не спали всю ночь. Мы говорили о тебе. Ты помнишь Фатыму? Она и потом не покидала меня, часто заходила к нам, а уехав, еще долго продолжала писать.
Тогда, говоря о тебе, будто бы не придавая своим словам особого значения, осторожно, чтобы не обидеть меня, Фатыма сказала:
— Смотри, Галия, хорошенько подумай, так ли он любит тебя, в тебя ли он влюблен?
Я удивилась.
— Может быть, ему понравился твой успех, твоя песня, юность, с которой легко поиграть?
О! Я ничего не ответила ей. Что могла я сказать ей в ответ, когда ты был моей первой любовью, когда в тебе находила я лишь самое лучшее, самое прекрасное. Все в тебе было дорогим для меня.
О свидании мы не условились, репетиций больше не было, а увидеться так хотелось.
Я рано встала, оделась и, никому ничего не сказав, вышла на улицу.
